Почему мир не заговорил по-русски? 

Говоря о глобальном, мы имеем в виду нечто всеобъемлющее, находящееся не только вокруг, но и внутри нас. Каждый является носителем глобального представления о языке, и для каждого глобальным является родной язык. Есть одно удивительное свойство, которое расследовал лингвист Ноам Хомский. Он говорил, что владение индивидуальным глобальным языком означает, что если вы услышите нечто совершенно незнакомое, то все-таки узнаете, поймете, догадаетесь и через известные опорные точки достроите правдоподобный образ.

Что такое глобальный язык с этой точки зрения? С одной стороны – тот, на котором говорит большинство населения Земли. Но такого языка нет. Носителей китайского языка больше, чем носителей английского. Тем не менее глобальным китайский язык не является, хотя и приближается к этому статусу, а вот английский – да. Статус английского определяется не только тем, что это официальный язык ООН, но и тем, что это второй обязательно изучаемый язык в мире, пишет автор Яна Делюкина на портале Slon.

Раньше таковым был немецкий – язык науки, философии, литературы, поэзии, техники. Но в 1933 году пришли к власти нацисты, и немецкий язык превратился в инструмент национал-социалистической идеологии. С 1933 по 1945 год немецкий утратил функции глобального языка и, несмотря на десятилетия необыкновенно интенсивной денацификации, вернуть себе прежнюю роль не смог.

Что случилось? Почему язык может утратить глобальную функцию? Как говорил филолог Сергей Аверинцев: «Язык, на котором перестают нести людям то, без чего они не могут прожить, обречен на утрату своих важнейших глобальных функций».

Что произошло с русским языком? После революции 1917 года он стал глобальным. Из России после Первой мировой войны на русском языке мир услышал не перезвон колоколов, не малиновый звон, не русскую поэзию, а Ленина и Троцкого, а потом Сталина; мир слышал нечто и заводился от услышанного. От идеи социальной свободы, деколонизации, освобождения от гнета. Это сейчас мы знаем, что надо переспрашивать, когда говорят об освобождении: освобождение от чего?

Появилось государство, на карте бывшей Российской империи и России строившее один мир, а на русском языке за пределами страны пропагандировавшее совсем другой.

Но при этом язык, на котором создавалось новое, начиная с 1917–1921 годов был языком не только социальной революции, но и научно-технической. Кто оказался в конце XIX – начале XX века в числе самых авторитетных носителей русского языка? Нет, не писатели, не социальные мыслители. В первую очередь – ученые и инженеры. Вспомните книгу Булгакова «Роковые яйца», там был профессор Персиков, говоривший на особом языке русских ученых, таких как Менделеев или Павлов. Менделеев не только великий химик, но также и автор выдающихся статей в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Все, что создавалось несколько десятилетий советской властью в стране, было написано на русском языке, и его хотели изучать в мире.

Но вот наступил момент, когда выяснилось: русскому языку не хватило одного маленького, но очень важного фактора, чтобы стать действительно глобальным. Это свобода. Для большинства носителей русского языка на всем протяжении XX века более или менее устойчиво складывалось представление о субстанциальности несвободы пользования языком: внутри твоего речевого опыта существует основополагающий изъян – ты не можешь распространить его на окружающий мир безопасным для тебя образом. Мало того, ты не можешь выступить с критикой, потому что будешь немедленно ограничен в каких-то других свободах.

Язык – это и предмет изучения, и инструмент. Чтобы эта парочка не создавала короткое замыкание в нашем сознании, существует чужой, другой язык. Есть распространенное (ошибочное) представление, что в языке существует исконное и заимствованное. Но весь он состоит из заимствований, это в языке главное. Русский, как и любой другой, пророс двумя главными языками Средиземноморья – греческим и латынью. У нас есть слово «норма» – латинское понятие, пришло оно от этрусков, а к ним – от греков. А есть греческое слово «гномон» – инструмент, с помощью которого можно определить угол. Во всей этой цепочке содержится представление о нормальности не как о чем-то, что задано и должно соблюдаться, а как о результате каждодневного измерения. Поэтому язык – это не только инструмент или материал исследования, это еще и некая управляющая инстанция, которая пользуется нами как измерительным прибором.

Существует богословское представление о том, что язык был дан свыше, но с этой точки зрения все творение происходит свыше, поэтому когнитивная ценность этой теории нулевая, она ничего не объясняет.

В романе Джорджа Оруэлла «1984» есть понятие новояза: это «единственный язык, словарь которого год от года сокращается». Суть в том, что если поддерживать язык в состоянии, в котором в нем не будет обозначения для революции, неповиновения властям, то люди, не зная этих слов, не будут всего этого делать. Возможно ли такое в жизни?

Мы сталкиваемся с тем, что антиутопия Оруэлла не так уж и фантастична: разного рода словечки трансформируют реальность, заменяют ее правдивое описание. Когда убивают женщин и детей, неправильно говорить о контртеррористической операции, потому что это и есть террор.

Масса описательных выражений придумывается именно для того, чтобы скрыть действительность. А в какой мере язык эту действительность вскрывает? Эта трещина, разлом между означающим и означаемым – неразрешимый вопрос философии языка. Это перепрятывание истины при помощи языка. Нельзя забыть, что язык как сущность находится отнюдь не в положительной части спектра человеческой экзистенции, а в отрицательной: когда мы чего-то очень хотим, то не говорим об этом, чтобы не сглазить. Возможна и обратная ситуация: не произносим вслух, чтобы не накаркать.

Худшая форма контроля над языком – это государственное вмешательство, о чем и говорит Оруэлл. Но мы мало что можем сделать, только как-то производить тексты, но не указывать друг другу, как надо и как не надо говорить. Человек – самообучающееся существо, и это свойство человека нельзя отдавать в руки государства.  

Autor: dv. ее